– Отвяжите! – только и успела сказать она прежде, чем старший брат занял папино место. Он слишком возбудился от пережитого зрелища и кончил сравнительно быстро.
– А теперь моя очередь! – младший с трудом дождался очереди. Сколько раз ему попадало от старшей сестры, а теперь появился такой шанс отмстить!
Раздвинув иссеченные девичьи ягодицы, он увидел, как из шоколадной дырочки вытекает желтоватая жидкость.
– Вмажь ей! – командовал отец. – Сейчас и без смазки садко пойдет!
– Все равно утоплюсь! Повешусь! – стонала девушка, придя в чувство.
– Прости, господи, их грешных! – крестилась старушка, сидя на печке. – Что творится-то на свете, господи!
"Как много новых слов я узнала в тот далекий день, сколько вкусного попробовала!", – скамейка решила, что жить в доме не хуже, чем расти в парке.
– В общем, так, сынки, – строго сказал отец, – до свадьбы днем и ночью глаз с нее не спускать, чтоб рук на себя не наложила, а чуть что – снова сюда и розог! Матери, как с сенокоса придет, тоже самое сказать.
– А в задницу? – уточнили братья.
– Будет выкобениваться, и в задницу еще раз! – строго сказал отец. – И главное, запасите побольше розог, дурь из невесты выбивать будем! Если кто матери проболтается – сам на скамью ляжет!
Преобразование закончилось, со скамейки встала уже не гордая девушка, рискнувшая перечить отцу, а покорное, униженное и растоптанное существо.
"Горько!", – кричали гости месяц спустя, рассевшись на лавке.
"А не было бы меня, – думала скамейка, – не было бы и этой свадьбы!"
Еще спустя неделю она послужило подставкой для гроба бедной старушки.
"А ведь это куски от меня же!" – поняла скамейка.
– Нам гнить в земле, а тебе гореть в огне! – неслышно сказали ей дубовые доски. Попомнишь нас ужо!
После этого много лет она стояла в большом деревенском доме, сложенном из круглых бревен, на почетном месте под окнами, честно служа крепкой крестьянской семье: на ней и спали, и ставили кадку с квашней, раскладывали ягоды на сушку, ставили корыто купать младенцев – одним словом круглый год находилось дело. Перед троицей и пасхой ее особенно тщательно мыли и натирали воском. Случались и печальные моменты, когда на нее ставили гроб, сопровождая слезами и причитаниями по усопшему.
– Я самая нужная вещь в доме! – как-то раз сказала скамейка всей крестьянской утвари.
– После меня, – отвечала печка и больше ни единого слова из нее было не вытащить, молчалива была.
Остальные предметы не соглашались и принялись спорить до хрипоты, но скамейка с печкой не стали с ними связываться: что спорить, раз все и так понятно. Раз в неделю она действительно становилось самой главной мебелью в доме. Лавку ставили посередине комнаты, и все подрастающее поколение обоего пола по очереди вытягивалось на толстой отесанной топором доске. Ручники, вышитые красными петушками долгими зимними вечерами помогали им встать раньше срока.
– Претерпевай! – говорили взрослые и с помощью мокрых прутьев учили младших уму-разуму.
Надо сказать, что детям раздеваться и ложиться на скамейку очень не нравилось: шли в ход слезы, мольбы о прощении, но избежать наказания никому не удавалось.
Скамейка обожала субботы. Ей нравилось пить тепло, смешанное со страхом из обнаженных горячих тел, подпрыгивающих извивающихся и орущих благим матом, нравилось впитывать пот и особенно кровь. "Через меня они в ум входят!", – думала она.
– Вырасту, сожгу эту скамейку к черту! – пообещала маленькая девочка, впервые раздевшись и вытянувшись для порки. – Так и знай, противная: гореть тебе в печке!
"А тебе вертеться под розгой, пока замуж не отдадут, а до этого ох как долго, – подумала скамья, – а там будь что будет!"
Улучив момент, когда дома никого не было, девочка принесла несколько прутьев и высекла скамью.
– Вот тебе! Вот тебе! Противная! – прутья ломались о дубовую поверхность, не причиняя никакого вреда. – На дрова напилю!
Лавка была широкая, и поэтому часто прутья обламывались о края. Розог, даже заранее вымоченных, для большой семьи требовалось много, и к ударам мебели было не привыкать, но чтоб бить без человека сверху – это было впервые! В этот момент в комнату вошла мама, та самая красавица, что своим телом обновила скамью несколько лет назад.
– Не обижай скамью, заинька, – тихо сказала она, – кинь прутья в печь, чтобы папа не узнал. Такова наша доля, хочешь, не хочешь, а на скамейку ляжешь! – вздохнула она и погладила ребенка по голове. – Я не хотела замуж, так меня тоже разложили вот на этой самой скамье! Муж чужой, примаком пришел, а оказалось – ничего, пьет мало, бьет редко. [Так в те времена называли мужчин, не увозивших жену себе, а остающихся жить с родителями жены. – Прим. авт. ] Потом они обе плакали, мама вспоминала, как в молодости сама пробовала розог.
– Ты уже большая девочка, и должна знать, что страдания нам небеса посылают для смирения! – мама поцеловала ребенка. – Господь терпел и нам велел!
Слезы у девочки высохли, и неделя до субботы протекла незаметно.
Накануне девочка долго молилась перед иконами, прося прощения. "Видать, набедокурила!", – подумала скамейка и не ошиблась.
Вздрагивая от страха и предвкушения боли, девочка разделась, оставив на себе только нательный крестик. Судя по солидному пучку прутьев, готовился очень серьезный урок. Ручниками девочку привязали за ноги и под мышками. "Ну, вредная девчонка, готовься, – мысленно злорадствовала скамейка, – сейчас тебе попадет!" Потом были родительские нотации, и раздался отчаянный визг… "Не позволят меня сжечь, – скамейка крепко держала девочку, – я слишком сильно нужна!"
Поколения сменялись одно за другим: девочка выросла, и накануне свадьбы ее высек в присутствии родителей жених, чтоб "мужа почитала", а потом снова скамейке пришлось держать на себе изрядно выпивших гостей, кричавших "горько".
Ночью молодым постелили на скамью тюфяк и оставили одних. Лавке пришлось стать брачным ложем, слушать слова любви и прочие банальности.