Отец посмотрел на пустующее рядом место и обеспокоенно сказал:
— Действительно: ушла ведь давно…
— Я и говорю, полчаса точно прошло, так долго "пи-пи" не делают.
— Что за чёрт? . . — отец поставил стакан на землю и поднялся с бревна. — Пойду искать…
— Давай-давай, — усмехнулся Николай Николаич. — Она у тебя спортсменка, того гляди переплывёт Финский залив и тю-тю.
Мужичок-истопник уже запустил колёсико по новому кругу и готовился оповестить дальнейших счастливчиков…
Отец бежал среди голых стволов мрачного леса и кричал:
— Оля! Оля! Оля!
Он слёту зацепился рукой за тонкую берёзу, рванулся по инерции своим мощным телом чуть вперёд, остановился и огляделся, тяжело дыша.
В лесу темнело быстрей и гуще, чем на открытом месте дачного участка, и заметить что-либо живое было практически невозможно. Справа — между деревьями — виднелись серые просветы совсем близкого Финского залива.
Отец секунду подумал и помчался именно туда.
— Оля! Оля! Оля!
Миновав лесной массив и выскочив на гладкий крутой берег, он вдруг увидел женскую фигуру в шагах десяти от себя, она была плотно укутана в пальто с поднятым воротником и стояла около одинокой прибрежной сосны, глядя вперёд на залив.
— Оля! Оля! Оля!
Женская фигура не шелохнулась, будто не слышала.
Подлетев к Ольге, отец обнял её за плечи, прижал к себе, поцеловал в щёку и возбуждённо спросил:
— Ты куда пропала?! Почему не отзывалась?! Я же кричал тебе! Что с тобой?!
Она ответила очень тихо, а в глазах были растерянность и слёзы:
— Юрий Семёныч… Юра… тебе не кажется, что мы… заигрались? . . Мне что-то страшно…
Он уверенно ответил:
— Нет, это не мы заигрались, это жизнь нами играет! И в этом нет ничего страшного, ей видней!
— Ладно, пускай жизнь нами играет, но мы-то расслабились и поддались этой… сладкой жизни, совершенно не осознавая, что дальше будет одна горечь…
— Я прошу тебя — не напрягайся, тебе надо жить свободно и радостно!
— С кем? . . С Костиком или с его отцом? . .
— Душа моя, какого ответа ты хочешь? Я ничего не знаю! Я знаю только одно: мне с тобой прекрасно!
— И я… и я: не знаю… — она подняла мокрые глаза к небу. — Боже мой, ведь самое ужасное, что мне тоже прекрасно с тобой, Юра… Юрий Семёныч:
Он жадно начал целовать её брови, глаза, нос, губы, подбородок и горячо шептал:
— Это же здорово, и пусть так будет, и не надо ничего знать, потому что именно так распорядилась жизнь, она всё так устроила!
Ольга с наслаждением подставляла лицо:
— Ты весь дрожишь… у тебя дрожат руки и губы… Юра, мы расслабились в пух и прах… а мне при этом ТАК ХОРОШО… — она отстранилась от него и добавила с испугом, — и опять ТАК СТРАШНО…
— Душа моя, уже поздно страшиться, мы с тобой кинулись в омут, мы с тобой наломали дров и обратной дороги нет, потому что омут слишком глубок, а дров наломали не одну охапку, а большую гору, и теперь надо не страшиться, а принимать всё, как есть!
— А Костик…
— Что "Костик"?!
— Он же не поймёт…
— Конечно, не поймёт!
— А что же будет? . .
— Я сейчас не хочу думать о том, что будет, и тебе не советую — очень вредно, душа моя! Лучше думай о нашей скорой поездке в Эль-Фуджейру, в этот удивительный оазис спокойствия и любви, где ты забудешь все свои дурные мысли, окунаясь в прозрачную воду Индийского океана или держа в руках сказочно-причудливый кусочек коралла!
Она прикрыла глаза и блаженно прошептала:
— Юра: я уже окунаюсь в Индийский океан: и держу в руках сказочный коралл: Боже мой:
Он нежно поцеловал её в губы и одобрительно сказал:
— Вот и молодец, умница! Ты совсем скоро увидишь новую счастливую жизнь! — потом взял её за ладонь и осторожно потянул за собой. — Пошли, душа моя, нас ждут, нехорошо!
— Подожди секунду… — остановила Ольга и показала на Финский залив. — Гляди… вон там внизу у воды… недалеко от горбатой дюны валяются три перевёрнутые лодки… они очень похожи на большие мёртвые рыбы… правда? . .
Он повернулся к заливу и действительно увидел "три большие мёртвые рыбы"…
В лёгких облаках белёсого пара русской бани, натопленной Кузьмой Савичем, на широкой деревянной лавке лежал на спине распаренный и обнажённый отец, а мокрая и такая же обнажённая Ольга мерно раскачивалась над ним в сладострастных волнах любви…
Мы сидели с Майклом за детской площадкой его двора внутри страшного скелета бывшего "Москвича" , у машины не было ни крыши, ни дверей, ни окон, ни багажника — одним словом торчал один металлический остов, который освещался жёлтым фонарём уличного столба.
Поздний вечерний час погрузил окрестности в глубокую темноту, сквозь которую пробивался то яркий, то тусклый свет квартир близлежащего дома.
Я только-только закончил рассказ и теперь молчал в ужасно подавленном настроении.
Майкл приподнял свою чёрную вязаную шапку, натянутую по самые уши, почесал лоб и сказал глубокомысленно:
— Н-да-а-а… К тебе Фортуна повернулась задом, а у Фортуны сзади скверный вид, внатуре… Это она тебе такой знатный бланш под глазом шмякнула? . .
— Нет, на грабли наступил на даче, а ручка в глаз дала.
— По-моему, Костяшка, ручка была другая, а?:
— Да ладно тебе.
— Н-да-а-а:
Пока он в раздумье почёсывал лоб, его белые волосы альбиноса вылезли из-под шапки, лицо Майкла было тоже удивительно белым и чистым как молоко, с правильными строгими чертами — этакий вариант холодного прибалтийца, хотя на самом деле — коренной москвич с "блатных окраин" Таганки.
— Я помню, Костяшка, по нашей школьной юрзовке ты всегда был слаб в математике, — начал он, — ты всегда норовил юзануть от неё, а математика очень помогает шевелить рогом, собирает мозги в кучку, организует их и заставляет точно шерстить даже жизненные ходы. Вот и получается, что ты не просчитал ни одного хода, наглухо и слепо запарился на своей Ольге. А я уже потом при встрече с вами сразу зырканул на неё и тут же врубился — натуральная чува, шаболда голимая. Ну, думаю, труба твоё дело, Костяшка, век воли не видать. Разве не я тебе шептал об этом?
— Шептал-шептал… Всё, хватит, только не учи, прошу тебя:
— Да ладно, базара нет, это так — к слову. Я-то, знаешь, ждал тебя с твоими писательскими почеркушками как когда-то, помнишь? И был точно уверен, что Костяшка нарисуется опять со своим рогатиком типа вора в законе, которому надо жаргончик поправить, прикид уточнить или масть подогнать, в этом я всегда готов помочь писателю Костяшке-одноклашке.
— А в другом?
— А вот "другое" у тебя стрёмной канителью запутано, уж слишком напрягает твой жестокий рассказ мою смиренную нежную душу.
— Не принижай свои достоинства, Майкл.
— Льстишь?
— Да, потому что нужна твоя помощь.
— Чего ты хочешь?
— Наказать.
— Её?
— Обоих.
Майкл покивал несколько раз, достал сигареты и зажигалку, форма которой напоминала маленький фонарик. Он прикурил, затянулся с длинным свистящим шумом и сказал:
— Ну-ну, не молчи, давай-давай, убеждай меня в необходимости наказанья. Докажи, что тебе накрутили такую поганку, после которой у тебя в голове все рамсы попутались в этой жизни, что после такого козлиного порожняка, который тебе всё это время гнали папаша и Ольга, ты готов тут же взять их за горло. Я должен тебе поверить, что после этой подлянки ты захочешь даже судьбу сменить, понял? Вот только тогда, Костяшка, можно говорить о моей помощи.
— Тебе мало моего рассказа? Может мне зарыдать на твоей груди или расписаться кровью?
Майкл поднял руки вверх, словно сдавался, поморщился и протянул недовольно:
— О-о-о, Костяшка, только не надо бить понты, я же не фофан какой-то и абсолютно не умею фрякаться, ты же знаешь. Я же почуял всеми дырками, что ты задумал, это тебе не просто базланить со смехачём на характер, это палёным пахнет, и мне надо сюда вписаться, как я понимаю, да? А что касается твоего рассказа — он, конечно, очень цепляет, но: необходимы факты. И потом, твой папаша мог рисовать Ольгу по своей фантазии, совершенно не раздевая её, ты об этом не думал?
— И думать не хочу, потому что отец мой не обладает даром рентгеновских лучей.
— Ты о чём?
— А вот о чём, — я распахнул большой целлофановый пакет, стоявший в ногах, вынул скрученный в трубку лист ватмана с рисунком обнажённой Ольги и разложил перед Майклом.
Он покрутил в руках зажигалку, которая действительно оказалась фонариком с другого конца, включил лампочку, осветил лист ватмана, громко присвистнул, а потом сказал так смачно и красочно, что было сразу понятно, это — наивысшая оценка:
— НИШТЯК МАЙДАННАЯ БИКСА, ВНАТУРЕ ПЕТУШОК КУРОЧКУ ТОПЧЕТ! — и спросил. — Ну, а причём здесь рентгеновские лучи?
— А притом, что родинка на животе около груди нарисована по своему расположению с невероятной точностью. По-твоему отец увидел её через одежду? Или у тебя есть сомнения по поводу моих личных наблюдений за этой родинкой?