— Совсем не думал, слушай… Мой язык таял в блаженстве… Седые жесткие волосы товарища Лепешинской приятно покалывали мои десны… Ее хриплые стоны сладкой волной ударяли мне прямо в мозг… "Вот оно, счастье, каким наслаждаются праведники в раю",- подумал я, едва не теряя сознание от полного упоения.
Лаврентий Павлович остановился, снова почмокал губами, еще раз вздохнул и, закурив сигарету, принялся рассказывать дальше.
— Да, Меркулов, кому доводилось это испытывать — блаженнейший из смертных… Одно, знаешь, мне не нравилось — никак не могла эта грымза преподавательские свои замашки оставить, слушай, ну, совершенно нечуткая женщина. Ей бы что-нибудь ласковое сказать, а она все по сюжету: как вы держите язык, товарищ нарком Берия, глубже, глубже… в общем, все чем-нибудь недовольна, да. Мне уж тут китайские коммунисты, я попросил, одну книжку перевели, подарили — "Дао любви" — ну, слушай, по учебнику все делаю — и все равно ей не угодишь. И еще, слушай, что плохо, — Налбандян не выдерживал, — армяне, они что, все что ли такие слабонервные, как ты думаешь? — ему рисовать надо, а он возьмет да свалится на пол. Я ему говорю: ты, может, питаешься плохо? — он отвечает,- нет, товарищ нарком, это я от избытка чувств.
Ну вот, а потом, Меркулов,- и чего это на меня нашло? — ошибку я сделал. Думаю: как же так, у меня ведь жена, надо ей объяснить, совестно, слушай, — получается, изменяю, да? Вот как-то собрался с духом и говорю: слушай, жена, серьезный разговор к тебе. Я тут теперь езжу к товарищу академику Лепешинской, клитор ей разрабатываю, но ты не думай, я тебе не изменяю, мы с ней Налбандяну позируем для картины, это у нас партийное поручение такое. Ну, знаешь ведь — женщина, она как понесла на меня, ай, Меркулов,- никогда такого не было. Я говорю: позвони Кобе, если не веришь. Она звонит: так и так, товарищ Сталин, мой… ну, она меня нехорошо назвала,- говорит, что у Лепешинской клитор сосет, что ему это партия поручила. А товарищ Сталин ей: а зачем же товарищ Берия раскрывает своей жене важную партийно-государственную тайну? Короче, Меркулов, поняла она все, но ты понимаешь? — потребовала, чтобы мы с Лепешинской позировали Налбандяну при ней. А то, говорит, я тебя знаю — ты на куннилинге не остановишься, а про другое в сюжете нет, так что я за тобой сама пригляжу, чтобы разврата не было.
И стала она на этюды со мной ездить — понимаешь, Меркулов, ну, не в кайф, совсем не то стало, а? Лепешинская свои указки дает, жена тут же над душой стоит, Налбандян сопит, как чайник, проверяющие из ЦКК заходят — ну, интимное же дело, а? Я уж говорю Налбандяну — ты закругляйся со своими зарисовками,- ну, он через пару раз сказал, что ему эскизов хватит.
Лаврентий Павлович сделал паузу, лукаво блеснул пенсне и спросил:
— Как по-твоему, Меркулов, что из всего этого получилось? Из нашего, знаешь, дао любви с Лепешинской?
— Картина, наверное,- осторожно отвечал Меркулов.
— Слушай, ясно, что картина… Я про другое — ни за что не догадаешься, Меркулов… Знаешь, что у Лепешинской выросло? А знаешь, на сколько? На десять сантиметров, во как, понял? А у меня, ты посмотри…
И товарищ Берия широко открыл рот. Не веря своим глазам Меркулов увидел, как оттуда высовывается — нет, не язык, а… самый настоящий фаллос! Вот это да!
А Л.П.Берия горделиво пошевелил туда и сюда тем, что раньше у него было языком, и доверительно сообщил Меркулову:
— Я теперь сам себя балую, понял? Никаких девочек не надо, да? Это еще что, Меркулов! Я тебе сейчас такое покажу… Слушай, закрой глаза на минуту.
Закрывший глаза Меркулов услышал, как звенит пряжка ремня, а затем что-то горячее мокро облизало ему ухо. Непроизвольно отодвинувшись, Меркулов открыл глаза — и обомлел. У его стула со спущенными штанами стоял, торжествующе ухмыляясь, Лаврентий Берия, и меж ног его, перед самым лицом Меркулова, свешивался широкий, красный и слюнявый… язык!!! И Меркулов, подобно слабонервному Налбандяну, икнул и мешком повалился на пол.
P.S. На секретном заседании Политбюро наркому Л.П.Берия за разработку клитора товарища Лепешинской была присуждена закрытая государственная премия.