Всё это будет сейчас — через минуту, через пять минут, через десять, а пока… глядя мне в глаза, Саня машинально сжимает, ладонью тискает, через шорты мнёт свой колом вздыбленный член…
— Ну, что… с вазелином, бля, или как? — возбуждённо шепчет он, и в глазах его с новой силой вспыхивает блеск нетерпения. Сане семнадцать, и член у него тоже сантиметров семнадцать, если не больше… впрочем, у меня не меньше, хотя по возрасту я почти на год младше его.
— А в рот, бля… в ротик — не хочешь? — тут же парирую я, говоря ему в тон, и эта нарочитая — взаимная — грубость тоже является частью нашей "культурной программы"…
— А ты что — в ротик хочешь? Хочешь в ротик взять, да? Хочешь? — Саня, глядя на меня, облизывает губы.
Черт его знает, зачем мы так говорим… прямолинейность эта возбуждает меня, когда Саня, созревший для очередного раза, в очередной раз начинает меня уговаривать — начинает делать всякие намёки, а я, соответственно, делаю вид, что намёков его не понимаю, и тогда, видя мою "бестолковость", он говорит мне открытым текстом: "Я тебя выебу!" или "Ты у меня отсосёшь!"- и слова эти, однозначные в своей изначальной сути, звучат весомо, зримо и грубо… он говорит: "Я тебя выебу!", говорит: "Ты у меня отсосёшь!" — и такая буквальность, такое откровенное, ничем не прикрытое желание каждый раз меня неизменно ещё больше подстёгивает, — да, когда Саня, созревший для очередного раза, в очередной раз меня уламывает, это понятно… а зачем мы всё это говорим друг другу сейчас, когда дверь уже закрыта и мы вдвоем? . .
Может быть, — думаю я теперь, по прошествии лет вспоминая наши не такие уж и необычные отношения, — мы, с упоением юности трахающие друг друга, таким вербальным образом подсознательно защищались на пороге грядущей жизни от возможности собственной гомосексуальности? И тогда эта подчеркнутая — постоянно подчеркиваемая — грубость должна была со всей очевидной неоспоримостью свидетельствовать, что мы, с упоением трахая друг друга, всё равно остаёмся мужчинами… "со всей очевидной неоспоримостью" — какая, блин, это глупость! Какая чушь! Как будто воины Спарты или воины Древней Греции были не мужчины… но кто тогда знал обо всём этом?
И потом… мало ведь кто может в шестнадцать-семнадцать лет осознанно, "со всей очевидной неоспоримостью", сказать — и сказать даже не окружающим, а хотя бы себе самому — что он… кто? Изгой? Извращенец? Преступник?
В эпоху поздней Империи для называния отношений, подобных нашим, в обиходе и было-то всего два-три слова — не больше, и звучали они, слова эти, не самым лучшим образом… В десятом классе, листая в школьной библиотеке энциклопедический словарь — готовя какое-то сообщение к уроку истории, я совершенно случайно наткнулся на слово "мужеложство" — и до сих пор помню, как беззвучно, одними губами, я шептал это новое для меня слово, словно пробуя его на вкус, и странно было при этом видеть, что в такой толстой и солидной книге — в энциклопедии, доступной для всех! — есть слово, обозначающее то, чем тайно занимаемся мы… во время очередного траха я поделился своим знанием с Саней: "Знаешь, как называется то, что мы делаем?"
"Как?" — отозвался он, смазывая вазелином головку своего вздыбленного члена. "Мужеложство", — просветил я Саню. Он, уже оттраханный мною, закончив подготовку — вытирая с пальца вазелин, посмотрел на меня, предвкушающе улыбаясь: "Это называется: поднимай ноги, и я вгоню свою шишку тебе по самые помидоры… вот как это называется!" — никакого впечатления слово "мужеложство" на него не произвело… Теперь, по прошествии лет, я думаю: нужно прожить какой-то кусок жизни, чтобы суметь разобраться и в самом себе, и в окружающем нас мире… а что знали о себе и о мире в шестнадцать-семнадцать лет мы, жившие в стране, где "секса не было"?
Саня, глядя на меня, машинально сжимает, мнёт, через шорты свой колом вздыбленный член — и у меня от нетерпения, от предвкушения наслаждения между ног всё полыхает…
— Ну, так что… отсосать — хочешь? — шепчет Саня, в полумраке коридора делая шаг ко мне; сейчас… сейчас он бросится — повалит меня, опрокинет на диван, навалится сверху, с силой вдавливаясь своим напряженно твёрдым членом в член мой, и член мой от предвкушения этого сладко ноет… и даже не ноет — гудит!