— Всё равно… у нас, Дима, дружба! — упрямо проговорил Расим, не желая с Д и м о й соглашаться, потому как любовь… слово "любовь" у Расима упорно ассоциировалось не с глубиной чувств, а с такими словами как "жених", "невеста", "муж", "жена", "дети", "семья"… конечно, всё это было тоже правильно, было тоже верно, но такое представление о любви было неполным: ограниченное сложившимися стереотипами, такое представление о любви было, вне всякого сомнения, ущербно однобоким — верным в отдельных частных случаях и совершенно неверным в принципе, вообще.
Взгляд на любовь как на чувство исключительно разнополое — гетеросексуальное — для людей мыслящих, а не застрявших в дремучем средневековье, давно уже был анахронизмом, свидетельством внутренней закостенелости либо тупой, безмозглой зависимости от лицемерно-лукавых пастырей, любящих свет не солнца, а золота… но — таким уж он был несовременным, этот школьник-девятиклассник — бесконечно любимый Димкой честный искренний Расик! Что он, Димка, мог с этим поделать? Только одно — любить его, Расика, невзирая на разницу в терминологии…
— Ну, хорошо! — рассмеялся Димка, одновременно и удивляясь, и млея от Расиковой наивности. — Уговорил… пусть будет по-твоему! Я дружу тебя, Расик… просто дружу! И вообще… никакой любви не бывает! Сейчас я по-быстрому схожу в душ, и… мы будем с тобой дружить друг друга… мне это тоже нравится!
*****
— Дима! — Расим рассмеялся. — Ты, блин, сейчас наговоришь…
— Расик! Ну, как я должен тебе угодить? — Димка, дурачась, изобразим на лице полное отчаяние. — И так — не так… и так — не подходит! Тебе, Расик… ну, никак тебе не угодишь! А все равно… все равно ты, Расик, самый классный пацан на свете! И я всё равно тебя люблю… ну, то есть, дружу! Я тебя очень, очень дружу! — вытащив руку из шорт Расима — порывисто прижав парня обеими руками к себе, Димка едва уловимым касанием кончика языка лизнул Расима в пипку носа. — Всё, я в душ — на пару минут…
Димка исчез в ванной комнате, а Расим — радостно возбуждённый, невольно чувствующий сладостное нетерпение, огнём разлившееся в промежности — прошел к свое кровати, думая о том, как всё быстро получилось… он, пятнадцатилетний Расик, хотел ничуть не меньше самого Д и м ы! Член у Расима распирала от сладости, в яйцах слегка ломило, промежность набухла, в туго стиснутом пацанячем входе, зажатом полусферами ягодиц, щекотливо свербело…
"Дима… " — подумал Расим… точнее, он не произнёс это слово мысленно, не подумал это слово, потому что думают головой, а это короткое слово — помимо головы! — радостно, сладко, нетерпеливо пропело его юное сердце и юное тело, — он, Расим, не подумал это слово, а ощутил его сердцем и телом, как если бы имя парня, нетерпеливо скрывшегося в ванной комнате, выражалось-обозначалось не словом вовсе, а было б физическим ощущением и радости, и сладости, и нетерпения; "Дима… " — почувствовал-ощутил Расим Димкино имя, состоящее в этот момент для него, для Расима, не из гласных-согласных звуков-букв, а из жаром обжигающих Д и м и н ы х губ, из горячих Д и м и н ы х объятий…
И ещё — слово "Дима" состояло для Расима из его, Расимова, ожидания, — большим пальцем левой руки оттянув книзу резинку шорт, Расим посмотрел на свой напряженный, тут же подпрыгнувший, вверх подскочивший пипис… член у него, у Расика, был не маленький — не пипеточный, — обнаженная головка члена, сочно налитая ярко-багровым огнём, влажно лоснилась, блестела в электрическом свете, словно отполированная или покрытая еще не высохшим лаком…
— Расик! — сквозь шум воды из ванной комнаты донёсся через полуоткрытую дверь голос Димки. — Я тебе что хочу сказать…
Димка, не договорив, умолк — и Расим, тут же убрав напряженный член в шорты, словно устыдившись своего нетерпения, отозвался, выждав две-три секунды:
— Что, Дима?
— Ты самый лучший пацан на свете! — весело крикнул Димка, сидя в серебряных нитях льющейся сверху воды: сидя в ванне на корточках — широко разведя колени ног, Димка быстро и вместе с тем тщательно мылил скользящей ладонью промежность, мылил туго стиснутый девственный вход, отчего у него, у Димки, миллионами микроскопических иголочек сладостно покалывало между растянувшимися, широко распахнувшимися полусферами ягодиц… и особенно — в мышцах сладко свербящего сфинктера…
— Дима! Ты это уже говорил! — невольно улыбнувшись Д и м и н ы м словам, звонко и радостно отозвался Расим.
— Разве? — тут же донёсся до Расика удивлённый Димкин голос. — Тогда вот ещё… вот ещё что: я люблю тебя, Расик! — звонко и радостно проговорил-прокричал Димка, вставая в ванной на ноги — выпрямляясь под струями льющейся сверху воды в полный рост.
— Дима! Ты это тоже… тоже ты это говорил! — рассмеялся Расик, подумав, что Д и м а… Д и м а — неисправим!
— Тоже? — тут же донёсся до Расима ещё более удивлённый Димкин голос. — Ну, ни фига себе… я тебе всё это говорил? Расик… а ты мне хоть что-нибудь хочешь сказать?
— Ты самый лучший пацан на свете! — не на секунду не задумавшись — ни на миг не усомнившись в своих словах, радостно отозвался Расим, и Димка… стоя в ванне в серебряных нитях воды — тщательно мыля твёрдый, жаром налитый пипис, Димка почувствовал, как от слов Расима, от его искреннего, звонкого и радостного голоса у него, у Димки, на миг перехватило дыхание… слышать это от Расика — от любимого Расика! — было неимоверно сладостно… неимоверно сладко — всё равно что его, Расима, целовать в губы!
— Так… зачёт! — отозвался Димка, сладострастно сжимая, стискивая мышцы сфинктера, потому что мылить обнаженную головку члена было так же сладостно, как слышать признание Расика — как прижимать Расима к себе. — А ещё… ещё что ты, Расик, хочешь сказать мне?
— Ты, Дима, самый… самый лучший на свете друг! — отозвался Расим, стоя у своей кровати — через ткань своих шорт сладострастно стискивая, сжимая напряженный, несгибаемо твёрдый, сладостно ноющий пипис… а что — разве это было не так? Для него, для Расима, лучше Д и м ы сейчас никакого на свете не было!
— Так… зачёт тоже, но зачёт пока временный — предварительный! Теорию, Расик, ты сдал… — рассмеялся Димка, подумав о том, что Расик… любимый Расик неисправим! Ну, и ладно… главное, что они вместе! Увеличив напор воды, Димка стал быстро, тщательно смывать с себя мыльную пену, с весёлым нетерпением думая о том, что верность всякой теории подтверждается исключительно практикой… разве с этим можно было спорить — разве можно было хоть что-то возразить?
Тщательно — насухо — вытершись, подхватив с пола джинсы, рубашку, свитер, носки и плавки, Димка, держа это всё в руках, вышел из ванной комнаты, — ни обматываться полотенцем, ни тем более надевать плавки Димка не стал… зачем? Расим стоял у своей кровати, через шорты сжимая ладонью напряженный член — взгляды их, устремлённые друг на друга, встретились, и Димке показалось, что он увидел во взгляде Расика нетерпение и страсть… впрочем, почему ему, Димке, это показалось? Во взгляде Расика — любимого Расика! — было и нетерпение, и желание, и ожидание, и готовность… полная готовность делать всё, что скажет Д и м а!
— Расик… ты чего стоишь, как неродной? Я думал, ты постель уже разобрал… — с улыбкой проговорил Димка, бросая одежду на свою кровать. — Разбирай постель!