Блатной, придя, сказал, что "б… ки окончены, бордель закрывается" , и с издевкой "поблагодарил" Аню за "бесплатное обслуживание". А после этого уже серьезно сказал, что если мы посмеем пожаловаться в милицию, то менты решат, что Аня — проститутка, которой не заплатили, а я — сутенер, что они сами изнасилуют Аню, а потом напишут письмо по месту ее жительства и учебы, о ее проституции. Еще он приказал ей, что перед их уходом, по команде "считай" , она должна поднять руки и вслух досчитать до ста, только после этого — развязать меня, и мы можем уходить. Громила же на прощанье похлопал мою жену по ягодицам и сказал, что Аня ему очень понравилась, и он будет с удовольствием ее вспоминать. После этого Блатной приказал Ане: "Считай!" — и бандиты ушли.
Аня выполнила все, что Блатной ей приказал. Затем мы надели то, что нам оставили, и я при этом уговорил жену надеть мою футболку, так как та была теплая, а Аня снова дрожала от холода. Забрав наши документы и записные книжки, мы ушли в чем остались: Аня — в трусиках, бюстгальтере и моей футболке, я — в одних трусах.
Когда мы пришли в наше жилье, я смазал подсолнечным маслом иссеченные и избитые места тела, чтобы унять боль, а Аня сразу пошла в летний душ. Вернувшись оттуда в халатике, она села на тахту и наконец разрыдалась. Раньше она не плакала, чтобы не доставить бандитам удовольствия своим плачем, но сейчас наконец могла не сдерживаться. Сквозь плач она сказала мне: "Миша, теперь ты меня бросишь? Ты же понимаешь, что со мной делали, и уже не захочешь меня даже целовать". Я постарался успокоить ее: "Ну что ты, Анечка, конечно, я не брошу тебя, ты же не виновата ни в чем, а то, что с нами произошло, — просто несчастный случай. Главное, что мы остались живы, а я тебя люблю как прежде, и ничто не может помешать нам быть вместе".
Я ласково гладил свою жену, затем очень осторожно поцеловал ее в губы, опухшие и потрескавшиеся от бесцеремонных поцелуев насильников. Тем временем Аня понемногу успокоилась и перестала плакать. Затем я сказал ей, что это я виноват перед ней, поскольку не сумел ее защитить. Она возразила: "Нет, ты не виноват, ты защищал меня, сколько мог, просто бандиты оказались сильнее. Они избили тебя и еще потом наказали за то, что ты меня защищал. И пусть они все равно получили от нас все, что хотели, но все-таки получили не бесплатно: я видела у них синяки от твоих ударов. А главное, что ты меня по-прежнему любишь и не бросишь, как я боялась". Я ответил, что конечно, я ее люблю, и снова ласково ее поцеловал.
Когда мы легли спать, я опять поцеловал Аню и пожелал ей спокойной ночи. Конечно, я не хотел брать ее этой ночью, понимая, что она еще не оправилась от потрясения и усталости. Но среди ночи я проснулся от ее плача. Я снова стал успокаивать Аню, но она исступленно шептала мне: "Миша, я снова хочу стать твоей, только твоей! Без этого я не смогу успокоиться и уснуть". Тогда я снова поцеловал Аню и раздел ее, сняв с нее ночную рубашку. Я целовал и ласкал свою жену, но она не хотела, чтобы я смотрел на нее обнаженную, поскольку на ее руках, грудях и бедрах были синяки и засосы, оставленные насильниками. Затем я очень осторожно и ласково ее взял. Только после этого Аня успокоилась и сказала мне: "Миша, поверь мне, что я ни на миг не переставала любить тебя и мысленно тебе не изменяла: когда бандиты меня насиловали, я закрывала глаза и представляла, что это ты меня берешь". Затем мы заснули.
Утром мы решили не обращаться в милицию, но не потому, что поверили бандитам, а потому, что Ане было бы невероятно тяжело рассказывать посторонним людям, что с ней произошло. К тому же нам уже надо было уезжать в Ленинград. Мы вечером уже были в поезде. Потом Аня и я с новой силой любили друг друга, а случившееся с нами несчастье мы преодолели любовью друг к другу и не вспоминали о нем никогда.