И тогда, когда я Галку внизу оставил, а сам полез на вышку, то на верхотуре я не страх высоты ощутил, а совсем другой страх. Я даже не знаю, как точнее это чувство и назвать-то. Со словарным запасом у меня пробелы возникают, когда я смутное и тревожное состояние смятения передать хочу. Я подполз к окантовке "блина", смотрю вниз, где Галка на пеньке сидела и меня дожидалась, хотел ей ручкой помахать или крикнуть что-то сверху и вижу картину, от которой меня оторопь взяла. Вижу я сверху, как на Галку надвигаются четверо ребят, которые приблизительно моего возраста были или постарше на год-два. Они надвигались на нее так, словно шли цепочкой в атаку беспроигрышную. Галка, заметив, как они стеной на нее надвигаются, демонстративно отвернулась. Но продолжала сидеть на пеньке к ним спиной, локти на колени опустив и руками голову подпирая.
Мне стало страшно. Я отпрянул от окантовки "блина" и не знал, что мне делать. Я за Галку испугался. Зачем я ее одну оставил? Зачем на вышку эту треклятую полез? И, ругая сам себя, стал быстрее вниз спускаться, сознавая, что безнадежно на помощь к ней опаздываю. И мне боязно было вниз смотреть. Когда, наконец-то, я вниз спустился, прихватив на земле под руку подвернувшийся проржавевший штырь какой-то, то ни ребят штурмом шедших на Галку, ни ее самой на полянке возле вышки уже не оказалось. Пенек, на котором она несколько минут назад сидела, торчал одиноко на прежнем месте, а Галка будто испарилась!
Ох, и отвратно я себя почувствовал возле пенька того! Жалкий, наверное, у меня был вид. От беспомощности и неопределенности хотелось реветь! Не знал я: что мне в этой ситуации делать? Если бы эти ребята здесь находились, с ними можно было бы подраться, даже башку кому-нибудь для устрашения других штырем ржавым проломить! Конечно, они вчетвером мне накостыляли бы. Но в таких ситуациях о себе, о неминуемом поражении думать нельзя! Тут надо звереть и самим на них безоглядно бросаться. И лучше избитым быть, чем пасовать. И лучше бы они меня избили, чем неопределенность, которую я испытывал. Куда они Галку-то увели? Где мне теперь ее искать-то? Куда бежать-то? В милицию? . .
Я судорожно соображал, что мне делать. Я в полном тупике и отчаянии пребывал. И, наверное, минут сорок торчал, зачумленный, возле того самого пенька, где Галка сидела. Домой один боялся возвращаться. Ее мама спросит: "А где Галочка?" И что я ей скажу?
Я почувствовал огромное облегчение, когда увидел, что Галка мне навстречу по тропинке парковой с раскрасневшимся лицом бежит. Она с разбега мне на грудь кинулась и тут, как и на узкоколейке бывшей, я почувствовал, что сердце у меня екнуло и жарко затрепетало в груди. Я почувствовал, что она дорога мне очень…
Я ее спросил:
— Ты где была? Я тебя заждался. Я же волновался!
— Правда? — вскинулись ее пушистые ресницы. — Да тут хулиганы ко мне
пристали. В кусты утащили…
— И что? — мрачные предчувствия закопошились во мне.
— Трусики заставили снять, — она опустила свой взор в землю. — Заставили платье поднять и перед ними вертеться. И трогали… — Галка густо покраснела.
— И все? — допытывался я.
— Дядечка один шел мимо. Увидел, что они хулиганят. И шуганул их. А я убежала…
Я с облегчением вздохнул…
4
Времени свободного у Галки почему-то всегда мало было. Она же еще и в музыкальную школу ходила. Играла на фортепиано. Культурная девочка росла. Я как-то при ней напевал себе под нос какие-то слова из популярной песенки с прилипчивой мелодией. И вижу, что у Галки приятное личико неприятно морщится.
— Ты жутко фальшивишь, — сказала она с досадой. — Без чувства, без такта поешь. Ритм не соблюдаешь. Слушай, как это звучать должно, — и напела те же слова на ту же мелодию, но только с чувством, тактом и расстановкой. С соблюдением музыкального ритма. И здорово это очень у нее получилось. Я почесал себя за ухом, и понял, что с музыкальным слухом у меня проблемы. У меня его и по сей день практически нет. Медведь мне, видимо, еще в детстве "на ухо наступил".