Погоды стояли чудесные — отступала весна, и во все положенные ему права вступало мягкое среднерусское лето 182. . года. Лицеист Александер Камелин созерцал из окна родительского фаэтона родимый простор покрытых пышною зеленью полей и подлесков; любовался привычно подёрнутым облаками небом; и во всю душу наслаждался исцеляющим напоением истосковавшегося по уж несколько лет как не виденным местам своего младенчества и возрастания, чуть щемящего в предвкушении встреч сердца.
Ничто, казалось, не изменилось в графском имении с тех пор, как был отдан младший из детей в Царскосельский поэтик-лицей. Для Александера в это время промчались бури событий и целые водовороты жизненных перемен; а усадьба была всё столь же величава, мирна и покойна, какой помнил он её и всю жизнь. Стоял полдень, и во все просторы садовых подступов к графскому дому не было видно ни одной живой души. Александер вспомнил об отправленной им накануне повести с гонцом из уезда, в котором он задержался на тройку дней, и с теплотой усмехнулся в пылающие юностью щёки: определённо — пробудить это мирно почивающее среди умиротворяющих русских полей жизнеустройство навряд сможет и Ийерихонская труба! Наверняка маменька накормила гонца ко всему прочему известными Дуняткиными шанежками под италийским соусом, а отец, заслышав, что сын в семидесяти верстах, провозгласил приезд сына "на этой неделе" и велел приготовить к встрече постановку в домашнем театре.
— Егорыч, брат-малахай, стой! Езжай-ка дальше без меня… — Александер окликнул кучера, и почтенный старик обернулся к нему с облучка с вопросом на лице. — Езжай-езжай, Егорыч, я пешком разойдусь немного!
Молодой граф спрыгнул с подножки кареты и зашагал по отдающей мягким летним теплом пыльной дороге.
— Плащ бы накинули, барин! Неровён час гроза соберётся! Небо застит вон уж… — Егорыч протягивал накидку ему с облучка.
— Кидай! — засмеялся Александер в ответ; подхватил плащ на лету и наставил: — Да до дому пока не езжай, Егорыч, будь мил — завороти на Выселки на часок какой третий. Вишь, спят они у меня — так устрою сюрприз!
— Воля ваша! — с пониманием заулыбался Егорыч в ответ и вовсе уже ощадил лошадей, да неспешно покатил себе дальше; через недолгое время упряжь его качнулась в последний раз во внимании упивающегося окружающей красотой Александера и скрылась за освеченной единственным лучом из-за облака берёзово-ивовой рощицей.
Вольный воздух родных мест пьянил, в голову приходили нежно любимые образы матери и сестёр, когда изумлённое восклицание вернуло его из блаженствующего состояния к приветной сердцу реальности.
— Александер Гаврилович! Миленький, вы ли?! ! — у ступеней садовой беседки стояла дружка всех его детских лет Глаша, воспитывавшаяся при дворе дочка заезжего крепостного режиссёра и одной из актёрок графского театра. — Матушки, радость какая же! Неужели на все вакации? Ой-й!!!
Глашенька не выдержала прилива хлынувшей во всё лицо её радости и бросилась на шею Александера. Сразу почувствовалось, как налилась-похорошела за время разлуки верная дружка по дворовым играм: вместо крепких объятий граф сразу же ощутил всю напитанную силой жизни упругость двух выросших до невероятных объёмов Глашенькиных грудей, волнующую мягкость её живота и трепет болтающихся в воздухе от восторга её округлившихся ножек. Вся непреодолимая сила исполненной весны рванулась юному графу сразу в две ретивые головы — под животом вздулся тешка, а мозгом стала овладевать с трудом осознаваемая, но довольно яркая, энергичная мысль…
Он окружил, смеясь в голос, Глашутку три круга на собственной шее и поставил её сияющую перед собой.
— А что, Глашенька — привет ведь тебе от всего Царскосельского вольного студенчества! — он улыбался ей прямо в глаза своими искрящимися весельем зрачками, а руки невольно копались уже в подштанке под животом, освобождая вмиг стомившееся естесство. — И скажи мне только одно: как в мире всём делается, это я вам спустя расскажу; а вот у вас тут придворных — ебут?
— О. . о. . оой!!! — Глашенька приопустила глаза, увидела хуй и даже чуть задрожала в нахлынувшем переживании. — Александер Гаврилович… (горло её перехватывало в неудержимости чувств) Какой вы…
Она крепкой хваткой схватилась за вытянувшийся и окаменевший весь ствол тешки:
— Конечно, ебут!!!
Девушка сжала изо всех сил кулачок, так что у Александера от возбуждения чуть заломило в яйцах, и с несколько раз дёрнула по стволу вверх и вниз, взводя до предела мужественный самострел. Александер быстро наклонился и подхватил край её платий, в один миг обнажив Глашутку снизу до пояса. Глашенька только чуть вскликнула и обвила свободной рукой его шею, приникая вся в страстном поцелуе к алчно ищущим губам юного графа. В поцелуе его пятерня погладилась по голому поясу и скользнула на обнажённый и пышный зад Глаши. Граф уцепился за сдобно-нежную булку налитого полушария, а Глашенька, не выпуская крепкого "дышащего" хуя из рук, порозовела при поцелуе от страсти и стыда — здоровый нежно-малиновый румянец покрыл её щёки и ощущающую мужскую ладонь белую задницу.
"Давай тебе… вставлю… скорей… ", прошептал ей в губы Александер, и у Глашеньки от представленья-предчувствия скорого ввержения в её лоно графского члена чуть разъехались в стороны ножки и безвольно подкосились, пригнувшись, пухлые коленки в облегающих белых чулочках… Сразу очень захватывающе представилось, до чего же ей повезло: молодой граф выебет её даже ранее, чем увидит родных сестрёнок своих и названную невесту, княгиню Натальенку! . . И теперь её будет ебать при каждом удобном случае, за каждым из тайных кустов во все вакации! . . И сейчас ей засунет такой… Глаша в приливе невыразимых внутренних радостных напряжений перехватила и потянула вниз кулачком тончайшую кожицу на корчуне юного графа. Залупа вышла вся сразу, кожица натянулась, и граф застонал от довольства, блуждая языком по остреньким белым зубкам у Глашеньки с обратной их стороны…
— Целуй, Глашутк… Целуй в него… И соси! . . — Александер весь отогнулся назад, став дугой и выпятив могучего тешку.
Глаша склонила голову.
— С дороги-то как припылился! — во внимательном восторге оглядывала она обнажённую в следах смегмы залупу торчавшую высоко вверх из кулачка и пространно шибавшую крепким мужским духом перед её маленьким носиком. — Ух, вонюч… Набилось в дорожке вон как творожку! Оботрём…