13.
Сашка с силой рванул воротничок рубашки, и две пуговицы с пластмассовым цоканьем покатились по кафелю мужского туалета.
Здесь ничего не изменилось с того момента, когда он вышел из дверей с двумя воздушными шариками, наполненными водой. Теперь эти шарики упруго колыхались на Сашкиной груди, больно стягивая кожу.
— Ничего, ничего… — приговаривал парень, торопливо разоблачаясь. — Сейчас… вот… Еще немного…
Мамина юбка тяжело упала на пол.
14.
Костер разгорался все ярче и ярче. Отблески неровного пламени шныряли по классу, как маленькие кривые гномы, выхватывая из мрака то согнутую спину Толяна, то блестящие глаза Игаши, то бледное лицо Михона.
Огромная карусель медленно крутилась в ритме суетливых движений Толяна. От костра отчетливо заклубилась жара, жадно распространяясь по классу.
— Сюда девчонку надо! — вдруг злобно проговорил Толян, искоса глянув на друзей.
— Да где ж мы ее тебе… — недоуменно хмыкнул Игаша.
— Девственницу! — рявкнул Толян.
Игаша открыл рот.
15.
Мозаика легко крошилась на пол, затянутый вытертым линолеумом, и на коричневый плинтус с древними натеками краски. Серая известковая пыль маленькими облачками клубилась возле стены, где стояла высокая полноватая женщина, прислонившись щекой к прохладным разноцветным камушкам.
Учительскими пальцами с коротко подстриженными ногтями Анна Евгеньевна водила по стене, отколупывая то, что можно было поддеть.
— Сан! — негромко говорила женщина, чуть улыбаясь. — Сан! Теаджор! . . Амузар нос! Теаджор! . .
Она упивалась настенной книгой, как голодный гурман. Она читала надписи, едва касаясь их взглядом. Она видела выплывающих из плоскости пестрой мозаики смутные образы, смутные и понятные одновременно. Они обволакивали ее, даря невиданный доселе душевный покой и маня к себе, за собой…
Анна Евгеньевна целовала пухлые губы чьего-то ужасно симпатичного лица, и те отвечали ласковыми прикосновениями. Любовный дурман приятно пьянил голову, и толпы мурашек толкались на спине.
Губы сменялись изящным изгибом крепкой груди, изящным до невозможности, до легкого стона с досады, что ничего лучшего в мире не существует. Анна Евгеньевна высовывала язык и осторожно облизывала дерзко торчащие соски. Они темнели и сморщивались от удовольствия, внезапно сменяясь густыми зарослями мелких кудрявых волос, из самой гущи которых неторопливо и уверенно вырастал матовый банан фаллоса. И тогда учительница открывала рот, принимая на язык всю тяжесть крупной головки, круглой и пахнущей олифой.
— Амузар нос! — невнятно мурлыкала Анна Евгеньевна, прижимаясь к стене как можно плотнее.
Член сменился женскими складками, похожими на свежий сочник с творогом.
— Сан теаджор! — женщина припала к щели…
17.
В каморке сторожа тихо плакала Маринка.
Абсолютно обнаженная она сидела на столе с гитарой в руках и перебирала струны. Девчонка не умела играть, хотя ее пытались научить дворовые ребята; она считала себя слишком тупой для этого.
Но сейчас расстроенная гитара звучала невероятно мелодично и трогательно; музыка разболтанных струн и неумелых пальцев проникла внутрь Маринки, вызывая ее на откровенность.
— Вот видишь… — шептала голая девчонка, обнимая желтую гнутую фанеру, покрытую лаком. — Видишь — мне нечего больше скрывать от тебя! . . Я такая дрянь! . . Я всегда была ею! . . Мне так хо-отелось, а Сережка… Сережка ничего мне не мог дать… Я его так ненавижу… И я перед ним так виновата… А у того парня… Игоря… нет, Олега… или Игоря? . . у него так пахла водолазка… и родителей не было дома… и видак у него новый… и така-ая кассета… В ней я увидела себя! . . Я тут же поняла, что та шлюха на четвереньках — это я! . . Я всегда была ею! Я только одного не помню — было ли мое лицо похоже на ее, когда тот, в водолазке, кончил… Я надеюсь, что было похоже, я верю в это… Потому что это та-ак приятно! . . Это такой кайф! . . Это так прикольно… Это так… Это. .
Маринкины рыдания сменились мелким хохотом — сначала тихим, а потом все более заливистым, радостным,
свободным?
и гитара загудела в ее руках яростным звуком басовых струн.
Звуком зудящей похоти.