Ольгины глаза были закрыты.
Я налил в ладонь воды и плеснул ей в лицо, потом ещё раз и ещё.
Голова мотнулась, веки открылись, Ольга простонала, посмотрела на меня и замычала.
Секунду-другую я глядел на неё, а потом хлёстко ударил по лицу. Она заплакала.
Наталья ахнула из-под маски, но звук был глухим и совсем неразличимым — мужской или женский.
Дверь комнаты вдруг резко распахнулась, и я увидел, как из глубины прихожей меня отчаянно манил Коля-калмык и тыкал пальцем на кухню.
Я выскочил из отцовской комнаты, утащив за собой Наталью, и плотно закрыл дверь.
Когда я влетел на кухню, все калмыки стояли в полной готовности, а Коля поспешно сказал:
— Твоя папа приехал, из машин выходит.
— По местам, "китайцы" , быстро, — я скинул костюм с маской и отдал Коле.
— Константина, — впопыхах заметил он, — твоя папа есть не твой Ольга, он шибко здоровый, одним пальчик не скрутить, надо вдарить мало-мало.
— Вдарь, только синяков не надо.
— Я умей так, что синяк не будет.
— Всё, Коля, вперёд.
"Китайцы" заняли места, а мы с Натальей опять скрылись в комнате.
На этот раз она была очень серьёзна, сосредоточена и вовсе не стремилась закрыть уши, стояла рядом со мной и слушала прихожую.
Когда раздался щелчок замка, наши взгляды жёстко перехлестнулись, и до нас долетело, как шумно и весело отец ввалился в прихожую, пропев на всю квартиру:
— "Собрание друзей не видел лучше я!
Мы все в одном ключе!
Мы все в одном созвучии!"
Шекспир.
А потом добавил ещё веселей, должно быть разглядев праздничный стол на кухне:
— Ага! Они уже пируют, голубки мои! Не дождались и пируют! Вы где?!
Больше отец ничего не пропел и ничего не сказал, а только издал короткий неразборчивый возглас и тяжело упал. Возникла суета, которая нарастала с каждой секундой, кто-то упал ещё, затем — шлепки, удары, и всё якобы стихло, а стремительное действие перенеслось в отцовскую комнату, и ясно послышалось, как бьётся дробью сыпучий горох о пустое дно здорового жбана.
*****
— Щас на горох посадят, — прошептала Наталья, — лишь бы устоял, он у тебя такой огромный.
— Устоит. Коля всю ночь возился с этими жбанами, опорами и верёвками, всё рассчитал на совесть.
Из комнаты отца теперь громко и даже зверски раздались крики "китайцев":
— Ху зан ши фу!
— Ху зан ши фу!
— Ху зан ши фу!
— Фай-фай-фай!
— Фай-фай-фай!
— Фай-фай-фай!
— Зачем так долго? — я покачал головой. — В роль вошли, что ли?
— Нормально, — проговорила Наталья, — чем дольше, тем страшней. Сам же вчера просил на репетиции: "Кричите злее, будто хотите сожрать!".
— Злее, но не долго — разница есть?
В прихожей, наконец, послышались шаги, и к нам в комнату вошли все три "китайца" , они скинули маски и тяжело отдышались, а Коля протянул мне отцовские брюки как доказательство серьёзной работы.
Я взял, брезгливо швырнул их на пол, но всё же сказал:
— Спасибо за честную работу, молодцы.
— Кирдык, однако, — ответил Коля и стал поспешно снимать костюм, подав сигнал своим друзьям.
Я быстро попросил Наталью:
— Пожалуйста, сходи на кухню, уложи в пакеты еду и водку для ребят, убери со стола и помой посуду.
Наталья кивнула и вышла.
Калмыки аккуратно положили костюмы на диван и замерли в ожидании.
Я вынул с книжной полки "Агату Кристи" , достал из середины тома бумажный конверт и протянул Коле:
— Пересчитай.
Он цепко взял его, вытряхнул деньги и довольно лихо пересчитал — по уголкам и двумя пальцами.
— Карашо, всё порядка, — кивнул Коля. — Ладна, наша уходить прочь, а ты, Константина, будь здеся осторожна: держать нога долго на горох оченно есть больно и бывать оченно опасно.
— Я разберусь…
: Отцовская комната превратилась в камеру пыток. "Несчастные пленники" были крепко привязаны толстыми верёвками каждый к своему жбану и сидели голыми согнутыми ногами на горохе, а центр тяжести попадал на колени и лодыжки ступней. Они смотрели друг на друга бессмысленными взглядами и тупо мычали заклеенными ртами. Когда Ольга теряла последние силы, валилась от усталости на боковые крепления и закрывала глаза, отец начинал мычать ещё громче, как бы подбадривая её. Она на секунду оживала и снова резко "исчезала".
Дверь комнаты открылась и вошла Наталья в китайском костюме и маске, она держала в заскорузлых раскрашенных перчатках три бокала для шампанского. Следом за ней в комнату шагнул и я, но без китайского костюма и маски, во всём своём цивильном и привычном одеянии, в руке я держал закрытую бутылку шампанского. Шоу продолжалось.
Увидав меня, отец и Ольга замычали с такой силой, завертели головами с такой проснувшейся энергией, что мне действительно после этого только и оставалось развязать их, поцеловать и попросить извинение за свой спектакль.
Я саркастически улыбнулся и показал обоим две фиги:
— Накось, выкуси! Спешу и падаю к вашим ножкам!
Наталья быстро поставила бокал перед жбаном отца, другой — перед жбаном Ольги, третий — на журнальный стол, около которого стоял я, и где лежали питерские фотографии со свёрнутым рисунком обнажённой Ольги.
Завершив свой "китайский" ритуал трёхкратным хлопком перчаток, Наталья исчезла из комнаты, предоставив мне полную свободу действий согласно моему плану.
И я сразу начал — радостно, широко, с издёвкой, иронией и прочая, прочая, прочая:
— Ну-у-у! Что приуныли, что замолчали, будто рты завязаны, а?! Вот мы и здесь, мои дорогие, под крышей, так сказать, дома своего! Я вам скажу откровенно, что пригласил вас для того, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие: к нам едет ревиз… э-э-э-э… простите я — молодой писатель, начитался подряд всех классиков, учусь уму-разуму и иной раз говорю прямо цитатами то Гоголя, то Достоевского. Вот, к примеру, замечательная цитата Фёдора Михалыча: "раньше были Образы, а теперь — образины" , прекрасно, не правда ли?! Ни к вам ли это относится?! . . Так бишь о чём я?! А, да-да! Я пригласил вас для того, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие: я остался в дураках! И по этому поводу хочу по-свойски предложить вам вмазать холодненького шампанского!
Я ловко открыл бутылку шампанского и дал громыхнуть брызгами салюта, стрельнув пробкой в потолок.
Когда я плескал игристое вино в бокалы отца и Ольги, они глядели на меня такими очумелыми глазами, что прямо мороз по коже продрал.
— Ну-ка, отец, махни! И ты, Оленька… отсоси: глоточек! — потом я налил себе, пригубил и продолжил. — А-а, понимаю, вам не пьётся: у вас ни рук, ни ног, ни ртов! А что ты, Оленька, так испугалась и так взблЯднула?! Всё страшное ещё впереди, вот оно — на журнальном столе лежит! Там, отец, и про тебя есть, много про тебя есть! Одним словом, не будем терять времени и перейдём к доказательству моего дурацкого положения!
Я подошёл к журнальному столу, поставил бокал, взял свёрнутый лист ватмана с рисунком обнажённой Ольги и разложил его на полу перед глазами моих "несчастных" , придавив концы ватмана пакетами оставшегося гороха.
Отец неистово замычал, а за ним и Ольга, только очень тоненько и плаксиво.
— И так, пробежав лёгким взглядом по шедевру великого мастера глины, пластилина, кисти и карандаша, я как д у р а к узнаю в этой обнажённой девице знакомое мне… блядское существо, которое до сей поры таким мне совсем не казалось! Вот ведь парадокс нашей жизни!
Ольга замотала головой и заплакала.
Отец что-то мычал в её сторону и видно призывал к спокойствию, хотя сам начинал откровенно нервничать, дёргаясь в своём жбане.
— Оказывается: чёрт побери: я был не просто дураком, а насквозь дураком: если с меня снять дурацкий пиджак, то под ним окажется дурацкая рубаха и дурацкие брюки; если с меня снять дурацкую рубаху и дурацкие брюки, то под ними окажутся дурацкие трусы и дурацкое тело; если с меня снять дурацкие трусы, то под ними окажется дурацкий член, очень униженный и оскорблённый другим не дурацким членом, а членом моего родного отца! Вот ведь парадокс нашей жизни!
Ольга молчаливо плакала, а отец мычал, дёргался и что-то явно хотел мне сказать.
— Что-что?! — прислушался я к нему. — Вы хотите ещё доказательств?! Они есть у меня, — и я ехидно улыбнулся. — Только держите себя в руках, в завязанных руках, когда увидите это! Хорошо?! Вы даёте мне слово, что не будете шалить, падать в обморок, грызть свои кадушки и писаться на горох?!
Отец так характерно промычал, что мне отчётливо почудилась его басистая брань: "Да пошёл ты!".
— Хорошо-хорошо, я пошёл за другими вещдоками!
Подойдя к журнальному столу, я схватил несколько фотографий и вернулся обратно, разложив их на полу:
— Прошу внимания! Фанфары! Дробь!